Из старых журналов... "Гибель Атлантиды"

«Но позднее, когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки... Атлантида исчезла, погрузившись в пучину». Так в платоновском «Тимее» описывается гибель Атлантиды.

Споры о правдивости этого рассказа начались уже в следующем за Платоном поколении и продолжаются по сей день.

ПРИНЦИП ПРАВДОПОДОБИЯ
 

«То, что сказанное согласуется с природными явлениями, ясно для всякого, кто мало-мальски сведущ в естествознании». Так прокомментировал платоновские слова неоплатоник Прокл (410—485 гг.), составивший к «Тимею» обширнейший комментарий.

Сходным образом рассуждал об Атлантиде Посидоний (ок. 135—51 г. до н. э.) — видная фигура в эллинистической философии и науке. Его рассуждения сочувственно излагает Страбон: «У Посидония правильно сказано, что земля иногда поднимается и оседает, а также испытывает перемены от землетрясений и других подобных явлений..." С этим он удачно сопоставляет сообщение Платона о том, что история об острове Атлантида, возможно, не является выдумкой... И Посидоний считает, что ставить вопрос таким образом разумнее, чем говорить об Атлантиде, что «создатель заставил ее исчезнуть, как, Гомер — стену ахейцев».

Современные сторонники достоверности платоновского сообщения осторожней в том, что касается естествознания: «исчезновение большого острова «в один день и одну ночь» — явление геологически невозможное». Но в сущности, они идут тем же путем правдоподобия. Их принцип таков: отсечем все, что представляется недостоверным, и останется подлинная картина. В результате остров, «по размерам превышавший Ливию и Азию, вместе взятые», приобрел более скромные размеры и, пропутешествовав по различным уголкам Мирового океана, нашел надежное пристанище в Эгеиде; временная дистанция, отделявшая Платона от описываемых событий, сократилась в десять раз, а сама катастрофа оказалась, таким образом, прочно связанной с извержением вулкана на острове Санторин в середине II тысячелетия до н. э.

Лучшим образцам такого рода построений нельзя отказать ни в изобретательности, ни в эрудиции.

Но что бы мы сказали о мистере Шерлоке Холмсе и его почтенных коллегах, если бы они довольствовались подобным методом? Что бы мы сказали о них, если бы они исходили из представления о том, что вымысел кончается там, где начинается сходство с жизнью, если бы все правдоподобное они принимали за чистую монету, не учитывая, что ложная версия может быть насыщена правдоподобными деталями?

Метод вычленения правдоподобного рассматривает платоновский рассказ как механическую совокупность информации безотносительно к тому целому, в которое она организована,— так, будто перед нами не сочинение, написанное одним человеком, а сводка данных, полученных в различных лабораториях. Не улавливая в достаточной мере направленность авторской воли, упуская из виду то, что установка на правдоподобие, возможно, является одним из принципов, по которым строится данный текст, ученый при всей его учености остается пленником источника, тогда как суть профессионализма в историко-филологической области заключается в том, чтобы не идти на поводу у источника, а использовать его. Престиж точных наук может вскружить голову. «Атлантолог» гордится тем, что анализ производился им «по хорошо известному в точных науках и математике приему последовательного исключения». Но если такого рода методологические трансплантации — достижение, может быть, стоит порассуждать о мотивах броуновского движения или ценностных установках соединений углерода?

Произвольность «последовательного исключения» бросалась бы в глаза, если бы приверженцы этого метода не прибегали также к сопоставлению реконструируемого «подлинного» ядра с различными независимыми данными. Сходство в таком случае принимается ими за доказательство. Здесь к шаткости идентификации по выборочному сходству присоединяется другой коренной порок: метод правдоподобия устанавливает подобие правде, безотносительно к решению вопроса о наличии доподлинной исторической связи между «отображением» и «оригиналом».

Между тем критический анализ источника предполагает по крайней мере две процедуры:

1) определение его жанра, характера подачи материала в интересующем нас отношении (ведь мы по-разному отнесемся к содержанию шутливого или серьезного высказывания, художественного или научного текста);

2) выявление того, на чем основывается заключенная в нашем источнике информация.
 

ХАРАКТЕР ПЛАТОНОВСКОГО РАССКАЗА
 

Рассказ о том, как некогда государство афинян «положило предел дерзости несметных воинских сил, отправлявшихся на завоевание всей Европы и Азии, а путь державших от Атлантического моря», о стране, устроенной Посейдоном и его потомками — царями Атлантиды, и о самом государстве афинян — этот рассказ излагается от лица Крития в двух связанных между собой диалогах — «Тимее» (предварительное сообщение) и «Критии» (который остался неоконченным). Критий, брат матери Платона, услышал этот рассказ от своего деда, который, в свою очередь, приходился племянником знаменитому законодателю и поэту Солону, «мудрейшему из семи мудрецов». К Солону, говорят нам, и восходит история Афин и Атлантиды; он же узнал ее в Египте от тамошних жрецов. Но соответствовало ли философским принципам и писательской манере Платона выдумать все это «семейное предание»? Всякий, кто изучал творчество Платона, ответит, что уж это-то не подлежит сомнению. В подтверждение своих слов он сошлется на «Государство», где Платон теоретически обосновывает оправданность «философских мифов», оказывающих воспитательное воздействие, и на многочисленные примеры таких или несколько иных «философских мифов» в различных его диалогах. Он скажет и об игровом начале у Платона и, в частности, вспомнит то место в «Федре», где молодой собеседник Сократа (а Сократ — главный участник платоновских диалогов) прямо говорит ему: «Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания».

Но что в нашем конкретном случае? Диалоги «Тимей» и «Критий» связаны не только между собой, оба они еще связаны с диалогом «Государство», в котором Платон устами Сократа разрабатывает идеальное общественное устройство. Платон не одобрял ни идеалы, ни практику афинской демократии. По натуре он был человеком социальной и политической активности (его поездки в Сицилию и участие в тамошних политических делах с несомненностью это доказывают). Однако ситуация в его родном городе не располагала к действию. Период четкой партийной конфронтации, пришедшийся на молодость Платона, остался позади. В 404—403 гг. до н. э. враги афинского демоса в течение восьми месяцев были у власти. Одной из первых фигур в этом правительстве, прозванном «тридцатью тиранами», был не кто иной, как наш Критий. Сколь бы глубокомысленными и серьезными ни были намерения Крития (Платон знал об этом больше нас), на деле его политика свелась к беззастенчивому террору. К такому правлению Платон примкнуть не пожелал.

Вышло так, что антидемократическое движение оказалось и разгромленным, и до крайней степени скомпрометированным. Победившая демократия, со своей стороны, проявила умеренность, объявив широкую амнистию. В силу ряда причин ее руководителями все чаще оказывались люди респектабельные, тогда как интерес афинян к общественным проблемам постепенно падал. Менялись жизненные ориентиры и ценности. Люди — по крайней мере, так казалось Платону — все меньше думали о прекрасном и добродетели и все больше о наживе и удовольствиях.

Неприятие демократии оставалось, но почва для политической конфронтации уходила из-под ног. Платон был не первым человеком, осознавшим конфликт с господствующими явлениями действительности, но вот его ответ жизненным обстоятельствам был оригинальным и притом имеющим великое будущее: усилиями мысли и воображения он стал последовательно разрабатывать альтернативную нормативную действительность — действительность идеала. Платоновский мир «идей» и социальная утопия «Государства» — два грандиозных плода этой мыслительной работы. Оказалось, что в обоих случаях ему было мало сформулировать принципы, на которых «зиждется» или зижделась бы идеальная действительность: ему нужно было вообразить, увидеть ее — хотя бы «мысленным взором» и разделить опыт своего видения с теми, кто готов стать его единомышленником. Вспоминая в начале «Тимея» рассуждения, прозвучавшие в «Государстве», Сократ говорит следующее: «Мне было бы приятно послушать описание того, как это государство ведет себя в борьбе с другими государствами, как оно достойным его образом вступает в войну, как в ходе войны его граждане совершают подвиги сообразно своему обучению и воспитанию, будь то на поле брани или в переговорах с каждым из других государств». Главный интерес Платона — интерес утописта. Ради этого интереса и выясняется вдруг, что древние Афины, как о них рассказали Солону египетские жрецы, «по какой-то случайности» чрезвычайно похожи на Сократово государство и что «истинный» рассказ о них отлично подойдет к поставленной Сократом задаче. Перед нами образное развитие «философского мифа», мораль которого прозрачна: правильно устроенное государство сильнее несправедливого, сколь бы громадным и могущественным последнее ни было. Причем многие подробности в этом «философском мифе», в том числе связанные с описанием Атлантиды, ясно объясняются исходя из принципов платоновского философствования, и в других диалогах Платона можно подобрать к ним недвусмысленные параллели. Дело, правда, осложняется тем, что Платон все же последовательно настаивает на истинности сказания.
 

ОБРАБОТАННОЕ ПРЕДАНИЕ?
 

Что же, вынесем за скобки все то, в чем можно признать философскую конструкцию, оставим только те подробности, на которых не лежит печать какой-либо явной тенденции, и сопоставим их с независимыми историческими и геологическими фактами — вот мы и получили подлинное ядро. Не выходит. Мы опять, в духе метода правдоподобия, упустили вопрос об источниках информации. Скажем, от санторинского извержения Платона отделяет около тысячи лет. Сведения о подлинной катастрофе могли дойти до него лишь в составе какого-нибудь предания. Где оно? Никаких независимых от Платона свидетельств об острове Атлантида, лежащем за Геракловыми столпами, и его гибели мы не имеем. Но разве не рассказывает сам Платон о передаче сказания от жрецов через Солона к Критию, к тому же весьма подробно? Вот именно! Настолько подробно, что возникают непримиримые противоречия. «Разоблачающим» оказывается утверждение Крития, что у него хранятся записи, сделанные Солоном, которые он прилежно прочитал еще ребенком. Это утверждение, появляющееся во втором из связанных между собой диалогов, по ходу рассказа, специально, чтобы объяснить одну из его особенностей, находится в решительном противоречии с подробным изложением в «Тимее» обстоятельств знакомства Крития с преданием: он услышал его десятилетним мальчиком во время одного из общественных празднеств и теперь, много лет спустя, возбужденный речами Сократа об идеальном государстве, Критий у себя дома, ночью, стал вспоминать то, что слышал тогда, и вспомнил почти все, ибо, как известно, слышанное в детстве запоминается удивительно хорошо. О записях здесь ни слова: совершенно ясно, что никаких записей эта версия не предполагает.

Итак, платоновская версия противоречива и недостоверна. Никакой другой нет, причем рассказ, прославляющий до небес Афины — ведущий культурный и важнейший политический центр Эллады, не мог затеряться, тем более что подлинность сообщений Платона стала дебатироваться уже в древности. Сама подача материала у Платона предполагает, что сказание, которое будет сейчас сообщено, не получило распространения. Следовательно, никакого предания об Афинах, борющихся с Атлантидой, не было. Следовательно, за стержневым элементом платоновского рассказа не может стоять какая бы то ни было историческая реальность. Но ведь и никакой Атлантиды вне сюжета борьбы с нею Афин не засвидетельствовано! Увы, невозможно провести нити от текста Платона к каким-бы то ни было отдаленным историческим и геологическим событиям. Поэтому все сопоставления такого рода будут беспочвенными.
 

ОТГОЛОСКИ ДАЛЕКИХ СОБЫТИЙ?
 

Мы слишком привыкли к надежде на историчность Атлантиды, чтобы легко было с ней расстаться. В истории о стране и цивилизации, ушедшей под воду, есть нечто гипнотизирующее, и, уступив всем доводам критиков, мы все же хотим оставить хотя бы самую малость: пусть подробности сочинены Платоном, пусть не Атлантида, не такой большой и как-то иначе называвшийся остров, но, может быть, что-то все-таки было, какая-то великая катастрофа, отголоски которой через века неизвестным нам образом дошли до Платона... Так, очарованные уже «той», великой Атлантидой, мы, признавая подлинность ее хотя бы скромного подобия, в глубине души реабилитируем изначальную надежду. И опыт показывает, что стоит только исследователю ступить на этот соблазнительный путь, он тут же начинает лихорадочно перелистывать Платона в надежде найти какие-нибудь новые подтверждения. Между тем если взглянуть на вещи прозаически, то какие отголоски, позволяющие судить о «подлинной» Атлантиде, могли дойти до Платона? Среди мифологических преданий древних греков имеются и такие, в которых рассказывается о различных катастрофах — потопе, о морских волнах, затопивших берег, о земле, ушедшей из-под ног. Какие реалии за этим стоят? Народы передвигались, сюжеты кочевали. Местный это рассказ, или он пришел издалека? Надежная привязка к конкретному событию — явление исключительное. Платон, конечно, знал многие из такого рода сказаний. Некоторые, как миф о потопе, он прямо называет в «Тимее». Но ни в одном из них мы не встретим соединения мотивов, характерных для истории Атлантиды: мощная и высокоцивилизованная островная держава, погибшая в результате землетрясения и затопления. Опять не поможет излюбленная ссылка на неполноту сохранившихся сведений. Мы ждем от мифа скрытой исторической истины? Но Крит, отождествляемый ныне с Атлантидой, никогда не погружался в пучину, следовательно, по той же логике, и мифа о его погружении не было. Надо сказать, что в подавляющем большинстве случаев, когда мы в каком-нибудь сказании нащупываем зерно исторической истины, мы тем самым узнаем новое о сказании, а не об исторических событиях. Вулканическая история Санторина в принципе может прокомментировать какие-нибудь детали каких-нибудь мифов, но как только кончаются данные археологии или геологии, эти мифы сами по себе не могут прибавить ничего надежного. Тому, кто думает иначе, придется, по словам Платона, «восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище всяких других нелепых чудовищ».

В качестве исторических источников, несущих дополнительную информацию, даже эти предполагаемые посредники между подлинными событиями и платоновским рассказом имеют минимальную ценность. Что же сказать о самом рассказе? Только не то, что «есть основания рассматривать рассказ Платона (разумеется, в «очищенном виде») как еще один источник по истории Греции таинственного II тысячелетия». Пока не установлен факт предания, связывающего диалоги «Тимей» и «Критий» с событиями II тысячелетия, никаких оснований для этого нет.
 

СТРАНА ПОСЕЙДОНА, УШЕДШАЯ ПОД ВОДУ
 

Можно понять людей, которых перед лицом очевидных, хотя бы и не очень точных, аналогий между платоновским рассказом и подлинными событиями не удовлетворяет отсылка к таинственным путям творческой фантазии. Нельзя сказать, что «довод от гениальности» является незаконным. Но он столь мало доступен проверке, что на деле приближается к «мы не знаем», а эта последняя констатация и служит интеллектуальным основанием для многообразных «похоже» и «напоминает». Что же, пора знать! Историко-филологические дисциплины отнюдь не беспомощны. Их методов достаточно, чтобы указать на обстоятельства, оказавшие на фантазию Платона решающее воздействие. Выясняется — и в этом есть какое-то «торжество справедливости»,— что за картиной уходящей под воду Атлантиды стоит-таки подлинное событие; правда, к «подлинной» Атлантиде оно отношения не имеет.

Платону не было нужды что-либо слышать о вулканической активности Санторина и ее последствиях. Балканы и Эгеида не так уж бедны стихийными бедствиями. Сам Платон иронизирует в «Тимее» над теми, кто знает только один — Девкалионов — потоп. Ясно также, что мерой для оценки влияния того или иного природного события на рассказ об Атлантиде должна быть не толщина отложений пепла, а впечатление, произведенное на сознание его автора. Платон был современником катастрофы, не столь масштабной, как та, что произошла в середине 11 тысячелетия до н. э., но зато, бесспорно, ему известной и вызвавшей широкий резонанс, в частности, в той самой среде, к которой он принадлежал.

Зимой 373 г. до н. э. в результате землетрясения ушел под воду стоявший на берегу Коринфского залива город ахейцев Гелика, знаменитый своим культом Посейдона. До нас дошли описания катастрофы, восходящие к современникам событий. Наиболее обстоятельным является рассказ Диодора Сицилийского: при архонте Астее (373 г. до н. э.) «в Пелопоннесе произошли грандиозные землетрясения и невероятные затопления земли и городов: такого бедствия с греческими городами прежде никогда не случалось... Разразилось бедствие ночью. Сила землетрясения была такова, что дома были сплошь разрушены, а люди как вследствие темноты, так и вследствие неожиданности и невероятности обстоятельств не имели возможности искать спасения. Большинство погибло под развалинами домов. Когда занялся день, немногие уцелевшие выбрались из домов и, полагая, что они избежали опасности, столкнулись с большим и более невероятным несчастием: море сильно разбушевалось, поднялась высокая волна — и все они были затоплены, исчезнув вместе с отечеством. А случилось это бедствие с двумя городами Ахайи — Геликой и Бурой, из которых Гелика до землетрясения была самым значительным из всех городов Ахайи».

Диодор был современником Цезаря и Августа, но его «Историческая библиотека» носила компилятивный характер. Исследователями, в частности, давно установлено, что основным, а иногда единственным источником Диодора для интересующих нас региона и времени был исторический труд Эфора, писавшийся в середине IV в. до н. э. Что Эфор действительно писал о катастрофе, произошедшей в Ахайе, подтверждает цитата из его сочинения в «Вопросах естествознания» Сенеки. На основании Диодора и Сенеки мы можем утверждать, что Эфор сопроводил свое сообщение обстоятельным изложением различных точек зрения на причины явления. Следует добавить, что Эфор много времени провел среди афинских интеллектуалов, будучи учеником знаменитого оратора Исократа. Таким образом, его рассказ отражает и интерес, который возбудила катастрофа в том кругу, к которому принадлежал Платон, и то, как там представляли случившееся.

Рассказ другого современника событий — Гераклида Понтийского излагает Страбон: «Катастрофа произошла ночью; и хотя город отстоял от моря на 12 стадий (свыше 2 км), вся эта местность вместе с городом была покрыта волнами; и 2000 человек, посланные ахейцами, не могли подобрать трупов». Гераклид — уже непосредственно представитель платоновской Академии.

Большое место землетрясению в Ахайе уделил Аристотель в своей «Метеорологике». Писал о ней и его племянник Каллисфен. В следующем столетии Эратосфен, великий географ древности, приезжает сюда осмотреть место и выслушать интригующие рассказы моряков. Насколько событие стало знаменитым, можно судить по многочисленным откликам, разбросанным по греческий и римской литературе. Приведем только яркие стихи Овидия:

...Если Гелику искать и Буру, ахейские грады, —

Их ты найдешь под водой; моряки и сегодня покажут

Мертвые те города с погруженными в воду стенами...

О впечатлении, произведенном на Платона гибелью Гелики, мы можем заключить не только на основании того интереса, который обнаруживают к ней его ученики, Гераклид и Аристотель. В поздней платоновской философии большую роль играет представление о происходящих время от времени катастрофах. Оно выражено не только в «Тимее» в связи с Атлантидой, но и в «Политике», и в книге III «Законов». Все эти сочинения по совершенно независимым от нашего вопроса основаниям датируются временем после 373 г. до н. э. До событий в Ахайе какого-либо интереса к катастрофам в творчестве Платона не наблюдается.

В чем, согласно Эфору, заключалось бедствие, «какого прежде никогда не случалось с греческими городами»? — В «грандиозных землетрясениях и невероятных затоплениях». Что погубило Атлантиду? — «Невиданные землетрясения и затопления». Гибель Атлантиды, гигантского острова, была скоротечной, — в течение «одного дня и одной ночи»; в течение одной ночи и дня погибла Гелика.

Платону изменил бы вкус, если бы он стал ссылаться на факт недавней катастрофы в Ахайе: «правдивое» сказание не нуждается в доказательствах! Эту апелляцию к опыту он оставляет в подтексте, провоцируя ее в аудитории. Вместо того чтобы заподозрить в истории Атлантиды конструкцию по образцу истории Гелики, читатель (или слушатель), наоборот, сначала смутно ощущает, а потом, при желании, отчетливо сознает, что в его памяти присутствует знание, которое подтверждает правдоподобность рассказа. Он много раз слышал различные сказания о катастрофах, причем его только что навели на мысль, что, хотя такие сказания имеют «облик мифа», в них «содержится и правда». И, наконец, недавние события в Ахайе — казалось бы, тоже невероятные, но доподлинно случившиеся!

Возможно, кто-нибудь подумает, что такие литературные изыски уместно предполагать для современного, но не античного писателя. Однако Платон-писатель — не менее удивительное явление, чем Платон- философ. Только один пример. Рассуждениям «Тимея» предшествует небольшая экспозиция. «Один, два, три,— считает Сократ, оглядывая собравшихся, — а где же четвертый из тех, кто вчера были нашими гостями, любезный Тимей, а сегодня взялись нам устраивать трапезу?» Трое — это Тимей, Критий и Гермократ. Кто же четвертый?... Это так и не сказано. Платон предпочел разбудить воображение, нежели внести ясность.

Не приходится говорить о том, насколько Платону удалось укоренить свой рассказ в сознании аудитории — древней и новой. Скажем только об интересующей нас коллизии. Аристотель приводил единственный пример землетрясения, связанного с затоплением, — погружение Телики. Знания накапливались, а с другой стороны, ученые поздней античности любили длинные перечни каких-либо имен или явлений. Телика и Атлантида в таких подборах упоминаются на равных (у Страбона и Плиния все же с оговорками для последней), иногда — «через запятую». Комментарий Прокла к «Тимею» завершает круг: именно Аристотелево объяснение характера и причин землетрясения в Ахайе, именно гибель Телики служит Проклу основанием защитить платоновский рассказ «с естественнонаучной точки зрения»!

Уже древним бросалось в глаза сходство обстоятельств гибели Телики и Атлантиды. Казалось бы, такая подсказка для ученых! А что на деле? В самой влиятельной в последние коды книге ирландского ученого Дж. В. Люса «Конец Атлантиды» — о Телике ни слова. В переведенной у нас работе А. Г. Галанопулоса и Э. Бэкона землетрясение в Ахайе мельком упоминается, но вне какой-либо связи с платоновским рассказом. Наконец, в совсем недавней книге А. М. Кондратова «Атлантиды моря Тетис», где также очень много геологии, о главном для истории Атлантиды геологическом событии вновь ничего не сказано. Нам удалось установить, что в 1928 г. о гибели Телики как о событии, повлиявшем на Платона, писал в статье «Платоновская Атлантида» Ганс Хертер. Правда, у Хертера имеется ряд упущений, в частности он не привлек к рассмотрению текст Диодора, не поинтересовался, с какого времени в творчестве Платона проявляется внимание к катастрофам. Возможно, поэтому значение сделанных им наблюдений было недооценено, а сами они не стали общим достоянием. Возможно, теперь произойдет по-иному.

Перестанут ли в таком случае искать Атлантиду? Едва ли. И теперь мы можем лучше понять — почему. Платон — воспользуемся его излюбленным словом — подражал тому, что действительно бывает в жизни, и притом тому, что с особой силой захватывает воображение; поэтому не исчезнет ни желание искать Атлантиду, ни возможность методом правдоподобия ее еще раз найти. Но здесь мы вступаем в область другого исследования: как пишутся книги, тысячелетиями будоражащие умы? Задача, по-своему, не менее увлекательная, чем поиски Атлантиды.

Дмитрий Вадимович Панченко, кандидат исторических наук, младший научный сотрудник Ленинградского отделения Института истории АН СССР. Выпускник Ленинградского государственного университета им. А. А. Жданова. Специализируется в области истории античной общественной мысли и западноевропейской утопической традиции.

"ПРИРОДА", №6, 1987 год